Лекция об Эрнсте Юнгере

Эрнст Юнгер

Шейх Абдулькадыр ас-Суфи (Ян Даллас),

да хранит его Аллах.

Для меня является честью выступать о «гештальте», о свободе в творчестве Эрнста Юнгера, здесь в Эускалеррии. Продолжающаяся борьба баскского народа за независимость заставляет обратиться к вопросам, актуальным в наше время для всего человечества: вопросам, которые Юнгер, на протяжении всей своей долгой жизни, не переставал изучать и освещать. Отсюда все это видится не как сугубо академический вопрос, но как вопрос жизни и смерти – если методология оказывается неспособной привести к желаемой цели, следует отвергнуть методологию, но отнюдь не цель.

При юнгеровском подходе отнюдь не удивительно, что народ басков сначала был предан диктатурой, а затем – конституционной демократией. Рядом Франция, первичная модель для сторонников демократической конституции, освящающая право на свободу, в то же время отказывающая своим гражданам в праве на отделение от национального государства. Будь то в Испании, в Америке или в России – вы можете выбрать что угодно, кроме права отвергнуть систему глобализации. Этот момент остается недопонятым. Все примут участие на предстоящих выборах. Структуралистское государство есть не что иное, как получатель долга новым властным структурам финансовой олигархии, чей персонал избирается в обход известных избирательных процедур. Солженицын со всей горечью показал, что ужас Гулага заключался не в нарушении советской конституции, а в точном следовании ее положениям.

Это столетие, пришедшееся на годы жизни Юнгера, оказалось раздираемым противоречиями. Те, кто понесли наибольшие жертвы, сами стали в свою очередь – после всех перенесенных ими страданий – палачами. В 1945 году, если верить оксфордскому историку Норманну Стоуну, имела место чудовищная сцена, герой которой, доктор Менгеле, ехал по разрушенному Гамбургу с кейсом, наполненным человеческими глазами, изъятыми у узников концлагерей специально для его эксцентричных экспериментов. В 1989-ом, по БиБиСи мы видим душераздирающее обращение палестинской женщины – доктора, ищущей стеклянные заменители детям от 6 месяцев до 12 лет, чьи глаза стали мишенями для израильских солдат, терроризировавших таким образом семьи участников интифады. Противоречие морального свойства. Политического свойства – также: оно отражает некогда действенную диалектику отношений между левыми и правыми. Тэтчер целует Горбачева. Les extrêmes se touchent.

Юнгер писал, что Первая мировая стало концом монархий, а Вторая мировая – концом национальных государств. Образование общеевропейского механизма свидетельствует об эпохе нового структурирования мира на началах сверх-государства. Но еще важнее то, что стоит за этим: приближение с неумолимой логикой новой финансовой системы, единой мировой валюты и всемирного государства.

На фоне такого рода эволюции и диссолюции властных структур и возникают юнгеровские труды. Однако чтобы понять и оценить ту магистральную позицию, которую занимает Юнгер, необходимо поместить его в рамки иной топологии, в окружение иных мыслителей, не участвующих в стерильных и старомодных диалектических играх эпохи Холодной войны с ее пустым и унылым лицемерием. Таким образом, мы должны схватить динамику нового мышления и новых ценностей, в эпоху, когда диалектический материализм и психологический детерминизм оказываются выброшенными за борт. По этой причине Юнгер может рассматриваться как автор, обращенный в будущее, на закате столетия возвещающий наступление новой Эры.

В интеллектуальном смысле то, чему подошел конец, носит имя «структурализм». Теперь у нас есть возможность задним числом взглянуть на этот блистательный комплекс взаимосвязанных систем, смотревшийся столь возвышенно во второй половине нашего столетия. От нас не может укрыться тот факт, что доминирующая идеология в действительности представляла собой статус кво, рассчитанное на возникновение новой системы финансовой власти. В конце концов, диалектическая критика оказалась не более чем защитным механизмом в руках мировых банкиров. Постижение будущего осталось делом поэтов и философов. Первым из поэтов стал Юнгер, а первым из философов – Хайдеггер. Ницше говорил, что философы пишут для будущего, не для настоящего – и Хайдеггер ссылался на эти слова неоднократно. И Винтила Хориа, и Штефан Коль уже упоминали о связи Юнгера с Хайдеггером и Гейзенбергом – но позвольте мне упомянуть об этом еще раз ввиду особой важности этой связи, которую нельзя просто так обойти стороной.

Георг Гадамер живо описал тот интеллектуальный восторг, в который пришел философский мир при появлении в 1927 году первого шедевра Хайдеггера, «Sein und Zeit», и как указал Юрген Хабермас - хотите верьте, хотите нет – «выход «Sein und Zeit» является наиболее значимым событием после гегелевской «Феноменологии»». В этой и последующей работах Хайдеггер обнажил самую суть кантовского понятия субъективности. Это философское раскрытие процесса наблюдения - где абсолютный наблюдатель помещен по ту сторону объекта и отношения к нему, где утверждается иллюзорная чистота события - прошлось резонансом по всем основанным на феноменологических принципах науках: прежде всего, истории, затем психологии (особенно психоаналитическим методам), антропологии, социологии и, наконец, лингвистике.

Этот труд навсегда изменил условия философского дискурса. Проникновение Хайдеггера в природу техники стало результатом его феноменологического изучения следовавшего из всепоглощавшей необходимости «каждодневного» процесса. Это изучение обнажило, или сорвало маску, с взаимосвязанных отношений в действиях человека, которые ранее, не будучи выделенными и идентифицированными, не рассматриваемые вне искусственных факторов и нереализуемых отношений, даже не подлежали обсуждению. Хайдеггер выделил человека в такую особую категорию, что вынужден был дать понятию «человек» новое определение: «Dasein». По сути, он сделал не больше не меньше, как отбросил образ человека - закрепощенного конечного продукта безальтернативной функциональности и пассивности. Он заменил это видением человека как проектно-ориентированного существа, активного и вовлеченного в столкновение со смыслом себя и смертностью себя.

Итак, открытием Хайдеггера для будущего является феноменология освобождения, имплицитно обнажающая механизмы рабства, заставляющая мир казаться войной, узаконенную свободу становится причиной концлагерей, абстрактные исследования – причиной ядерных вооружений, психотерапию – пассивным потребительством. Современная революция в мышлении, все еще встречающая жесткий отпор, проходит в очень специфической интеллектуальной обстановке. Разрыв Хайдеггером уз устаревших философских взглядов на существование самих вещей, не говоря уже о человеке, едва бы состоялся, если бы не пришедшиеся на его время открытия в области физики высоких энергий.

Не только открытия, но и мышление Нильса Бора и Гейзенберга стали радикальными элементами хайдеггеровского прорыва. То, что так прекрасно понимали ученые и философы конца двадцатых – начала тридцатых, встречало все большее неприятие со стороны политологов в темные пятидесятые: то, что сам фундаментальный взгляд на главный вопрос мироздания обанкротился навсегда. Ньютоновский атом - бильярдный шар уступил дорогу неподдающемуся логике миру волн и частиц. Теория взаимозависимости Гейзенберга обессмыслила визитную карточку кантианской философии – понятие абсолютного наблюдателя. Грубая бинарность грубого диалектического метода, с его внутренней динамикой конфликта внутри триады, ведущей к колоссальному усложнению структуралистской системы, фактически потеряла надежный базис перед взглядом на наполненный чудовищными энергиями синтеза, распада и парадокса мир.

Вот на этом фоне, а далее – на этой авансцене с двумя ее инноваторами, Хайдеггером и Гейзенбергом, и должно рассматриваться творчество Юнгера. Его первое произведение, «Стальные грозы», повествует об опыте Первой мировой войны. Один из самых заслуженных ветеранов той бойни, Юнгер не выглядит, однако, милитаристом. Он пишет как боец посреди мясорубки окопной войны, принявший такую модель выживания, которая отзовется затем на каждом этапе его последующего становления. Он прямо признал, что высвобожденная войной страшная энергия разрушения не может быть загнана обратно усилиями одного человека. Его решение – это принять вызов, согласиться, но при этом остаться свободным. Перефразируя И Цзинь, «Оседлай тигра и вернись к горе».

И все же его дух восстал против подразумевавшейся самим подходом к этим великим событиям пассивности. Остаток жизни он посвятил поиску смысла бескомпромиссной борьбы за свободу. В 1929 году им сделан первый набросок в поисках выхода из нигилизма, хрупкий луч надежды во мраке, обернувшийся двадцать лет спустя его триумфальной защитой, «Der Waldgang». Он пишет: «Должно работать в одиночестве, как человек, ведущий расчистку девственного леса, питающий себя надеждой на то, что где-то в его глубинах и другие работают с той же целью». Был 1929 год. В 1932-ом, опубликован один из главных его трудов, «Der Arbeiter». Юнгер провозгласил: «Осталось развеять легенду, согласно которой сущностное качество труженика – качество экономическое». Юнгер стремится развить более глубоколежащую тему, и для этого ему приходится отказаться от языка политических дебатов. При этом он не отказался от самой борьбы, он скорее перенес ее на новую территорию. Вместо аргумента он прибег к мифу, приняв для себя ту переоценку его мощи, которая только что была проделан и высказан – впервые! – новой школой немецкой антропологии. Работа В.Ф.Отто «Дионис, миф и культ» появилась уже через год после «Der Arbeiter».

Этой мифической форме Юнгер дал наименование «Gestalt». Понятие «Труженик», т.о., представляет собой не структуралистский концепт – не будучи определяемо своей структурной позицией в рамках капитала. Не имеется ввиду и какая-либо конкретная социальная группа работников труда. Что такое «гештальт»? Хайдеггер, в своем знаменитом ответе на «Über die Linie» Юнгера, отмечает: «Для тебя Gestalt означает лишь то, что можно видеть, что может быть распознано в процессе видения, то, что греки называли 'Idein' – и что Платон использовал для обозначения такого видения, которое приложимо не к восприятию изменяющихся вещей, но к неизменному, к бытию, к «идее». Ты также считаешь Gestalt неподвижной категорией. Gestalt – это, конечно, не идея, в том смысле, как ее понимает современная философия, и тем более не регулятивное представление в понимании Канта».

Хайдеггер предпочел поместить юнгеровский Gestalt в ницшеанский контекст, оценивая проделанную работу как выдающееся достижение, к которому никто в рамках ницшеанской философии не приближался. По его словам, «было предпринято все для того, чтобы сделать возможным опыт бытия и способа, которым оно существует, в свете ницшеанского проекта бытия и «воли к власти»». Несмотря на такое данное Хайдеггером внушительное определение, следует учесть и собственный взгляд Юнгера. В разговоре со мной он категорически отверг идею о платоническом характере «гештальта». Как он отметил, «вы не можете видеть платоническую идею». При этом он упомянул о споре Гете с Шиллером, где Гете отстаивал как раз такую позицию, в то время как Шиллер определил гетевское описание метаморфоз растений как всего лишь платоническую идею. Понимание Гете лежало гораздо глубже: он пытался придать современному воображению новую манеру видеть биологические феномены – видеть их как целостности, движущиеся сквозь время и, т.о., приобретающими свой смысл лишь за счет полной реализации себя в природе, от стадии зерна до фазы увядания.

Похоже, «гештальт» будет лучше понят как часть мифического мира. Так, можно принять следующее определение, данное Вальтером Буркертом (Walter Burkert) - швейцарским антропологом, представляющим один из лучших современных структуралистских подходов к мифологии: «Повествование, структурированное последовательностью действий, прилагаемых в отношении фактов, имеющих общую для всех значимость». Тогда мы увидим, что Юнгер делит свое творчество на аналитические труды, где выявляются эти факты «общей для всех значимости», которые потом транслируются в мифическую драму противостоящих друг другу сил и форм, - и тексты, представляющие собой «мифическое повествование», в котором исследуются глубины нашего сегодняшнего кризиса. К первой категории мы отнесем «Труженика», «Стену времени», «La Emboscadura», а ко второй – «Над мраморным обрывом» («Auf den Marmorklippen»), «Гелиополис» и «Eumiswil».

Реакция нацистской партии на появление «Труженика» - это реакция дикаря. В одном из номеров Völkischer Beobachter (октябрь 1932 года) Тило фон Трота (Thilo von Trotha) предупреждает автора, что тому уготованы «пули в голову». Тип доминации, обозначенный в книге – это не то же самое, что под «доминацией» подразумевала нацистская партия. Они-то себя видели хозяевами технологий. А Юнгер предлагал нечто совершенно иное. Но при всем этом своем видении он не предлагал романтического бегства их мира техники, но – как и всегда, следуя своей модели героического реализма, - призывал современного человека технологию принять. В то же время, для него была очевидна неизбежная мощь всеохватывающего феномена техники. Тогда, в 1932 году, Юнгер признал, что технология не представляет собой набор сложных инструментов для использования человеком, но является новой силой – technique, обладающую своей собственной реальностью и внутренней логикой, которой в конце концов будет подчинен и сам человек.

Юнгер идентифицирует современного чловека под «гештальтом» Труженика. Каждый труженик определяется рамками всеобъемлющей системы technique. Именно в этом смысле следует понимать слова Хайдеггера о том, что Юнгер дал определение нигилизму своего времени. Однако намерения авторы не были чисто описательными – скорее, «прописательными». С его подходом, сначала всегда следовало принять ту силу, которая поглощает собой эпоху – а затем подготовить стратегию выживания: уход от и конечную победу над этой силой. Сначала он заявляет6 «Буржуазное общество обречено погибнуть». Затем предупреждает: «Общество обновляется за счет симулирования выпадов против него. Расплывчатый характер общества, точнее – отсутствие характера как такового, позволяет ему абсорбировать даже самое жесткое отрицание своей сути».

В этой связи достаточно вспомнить события 1968 года, увенчавшиеся приходом на кресло французского президента ротшильдовского протеже - Жоржа Помпиду. Продолжим, однако, идентификацию ключевых действующих сил: «Мы должны идентифицировать существование диктатуры экономической мысли как таковой, которая объемлет собой любой возможный вид диктатуры и ограничивает процесс принятия им решений». Это сказано в 1932. Сегодня можно обратиться к заявлению финансового советника британского Кабинета министров лорду Леверу, согласно которому воздействие правительств мелких государств на мировой рынок непредсказуемо и опасно, следовательно, пришло время объединить супер-банки в один центральный орган, который будет контролировать мировые рынки рациональным образом.

Юнгер доказывает правоту своих слов указанием на то, что экономика представляет собой всего лишь фатальный индустриальный процесс и в этом качестве является неотъемлемой частью тотальной системы technique. Рассматриваемые понятия не касаются экономической свободы или экономического потенциала - они касаются «потенциала» в общем смысле слова. С того момента, как наши ощущения начинают приобретать форму «гештальта», мы сами становимся «гештальтом». Сказанное не есть какая-то очередная «роскошная» мысль, но – образ видения, который, будучи взят на вооружение, приоткрывает завесу на движущими «гештальтами» времени и их взаимоотношениями друг с другом. Индивид может отныне рассматриваться как целостность не в большей мере, чем атом – в качестве элементарной частицы материи, т.к. и его отныне правомочно рассматривать как динамичный, переменчивый «гештальт». Юнгер провозгласил: «Большое число людей не составляют «гештальт», а дробление «гештальта» не приведет к выявлению индивида, поскольку «гештальт» есть нечто большее, чем простая сумма его составляющих. Человек есть нечто большее чем сумма составляющих его атомов, конечностей, органов, характеров, из которых он соткан. Брачная пара есть нечто большее, чем женщина, вышедшая замуж. Семья – большее, чем муж, жена и ребенок. Дружба – большее, чем просто два человека, а народ – большее, чем то, что мы можем выразить результатами референдума или суммой голосов, поданных за политические фигуры». Дамы и господа, разве народ басков – не нечто большее, чем итоги референдума?

Юнгер продолжает: «Крайне важно осознать тот факт, что туловище – это не тело, лишенное души. Между телом в момент смерти и туловищем человека в следующую за этим секунду нет ни малейшего сходства. Здесь подразумевается, что тело охватывает нечто большее, чем сумму составляющих, тогда как туловище равнозначно сумме анатомических органов. Неверно считать, что душа, подобно пламени, оставляет за собой прах и пепел, но крайне важно то, что «гештальт» не может быть сведен к элементам земли и огня, ибо факт того, что человек есть «гештальт», относится к вечности. И в «гештальте», независимо от какой бы то ни было моральной оценки, обитает своя внутренняя ценность, молчаливая, неизменная, существование которой служит самым звучным и самым глубоким доказательством. Чем больше мы погружаемся в корриду, тем внутренне мы более убеждаемся в том, что скрыто за всем этим лежит тишина, что всякое ускорение скорости представляет собой лишь трансляцию исходного, неизменного языка».

При таком подходе Юнгер, как и Ницше до него, вырисовывает некую дикую силу, он находит в человеке энергию, не являющуюся продуктом идеализма либо материализма, но того, что он определяет как «героический реализм». Суммируя метафизическую рефлексию, можно процитировать: «Видение «гештальта» является революционным актом в том, что оно признает за бытием завершенную и унитарную полноту его жизненного проявления».

Из этих цитат становится ясно, что Юнгер фактически отвоевывает человеку центральное место в его существовании – как раз в тот момент истории, когда он наиболее маргинализован и дегуманизирован. Юнгер работает над воображением современного человека в той же «зоне ответственности», что и философ Хайдеггер. Схватывание им природы современной technique и осуществляемого ею систематического контроля как над судьбой, так и над идентичностью человека поразительно точно в своем понимании – не только касательно вопроса как technique функционирует, но и как оно функционировало бы в своей проекции, наложенной на будущее. Мир, подчиненный доминации не технических артефактов – стиральных машин, автомобилей - нет, но доминации сетей хайвеев, систем электрификации, водораспределительных систем. Он видел нас, принадлежащими к целой серии сообществ (даже без осознания нами самими этого факта) и тем самым имеющими нечто общее со всеми их участниками. Я принимаю на себя социальную идентичность пользователя электросистемой, водителя, телезрителя – при всем при этом не осознавая своей реальности. Те, кто правят инфраструктурой – правят индивидом. Государство доминирует над всеми в эту эпоху нового рабства – которое выбрали и за которое проголосовали массы. Они хотят этого. Сегодня не существует классов, поскольку они все живут под доминацией technique. В этом-то и проявляется полнейший нигилизм. Но, в полном соответствии с хайдеггеровским прочтением Ницше, Юнгер настаивает на том, что путь к свободе лежит через подключение к новой реальности, объятие ее, принятие ее на себя и, через силу, - выход за ее пределы. Точно также, как в первый период его жизни невежественные критики видели лишь полного энтузиазма милитариста, так же и во второй – ими воспринималась лишь капитуляция перед автоматизацией, властью системы, а далее, в третий период (как мы увидим) – как раз когда прозвучал его прощальный призыв к свободе – его обвинили в призыве к сдаче позиций перед лицом отныне практически неминуемого появления Мирового Государства.

За его порой бесподобным прогнозом технического прогноза нельзя упустить подлинных намерений Юнгера. Он предлагает современную разновидность «paedea», или внутреннего образования, из которой вырастет новый человек, «сверхчеловек», для переоценки всех ценностей. Так человек, рабочий, служащий технологического отдела, терминала, «кнопочник», пассивный рецептор всех тех технологических процедур, к которым он, с таким сомнамбулическим энтузиазмом, имеет отношение может быть выхвачен из забвения массами через возвращение ему его глубинной силы: упрямо, вопреки очевидному – абсолютно вопреки очевидному – он утверждает свободу человека. Он отрицает диалектику культуры и природы, диалектику технического и органического.

«Гештальт» Труженика превозмогается новым образом, как то о нем сказано: «Не может существовать ничего такого, что нельзя помыслить как труд. Труд – это и ритм рук, ритм мыслей, ритм сердца, смена дня и ночи, наука, любовь, искусство, вера, ритуал, война. Труд – это вибрация атома, и сила, движущая звездами и Солнечной системой». Индивид становится свободным, как только он признает, что он в действительности Труженик. Чтобы распознать фундамент нового человека, требуется провести различие между двумя типами индивидов. Обычный индивид представляет собой одинарную единицу массового человека, зомби, смотрящего телевизор и спускающего свою свободу в ходе голосования на выборах, сами по себе являющихся техническим аппаратом, предначертанным для дальнейшего закабаления. Другой тип называется «Der Einzelne» - «обособленный человек». Как только он обособляется человек присущего индивиду старого способы существования (не «обособляется от масс» – это лишь романтическая и пустая форма борьбы индивида), он становится преображающей силой.

Для такого человека, машина становится органом речи technique. Technique – говорящая сущность. Эволюция технического не беспредельна, и как раз здесь-то и заканчивается сила Einzelne – обособленного человека, обладающего свободой решать. Как только схвачен конечный характер ресурсов и, следовательно, также техники – начинается финишная игра, «endgame». Безо всяких компромиссов Юнгер отмечает, что, несмотря ни начто, endgame не может быть ничем иным, как своим логическим заключением, т.е. глобальной доминацией Мирового Государства, в его технической тотальности и имперском единстве. Как он пишет, «Technique заключает в себе корни и ростки своей конечной потенциализации».

И вновь, Юнгер понимает, что наряду с глобальной властью technique придет новое осознание мира как единства, как идентичности, взывающее ко спасению от кажущейся непреодолимой логики технического, которая носит мистическое имя «прогресса». Как он выразился, «Не останется ни места, ни формы жизни, откуда могло бы взяться сопротивление сему феномену, который с давних времен и под разными видами нес в себе печать грандиозного варварского нашествия: колонизация, заселение континентов, освоение пустынь и лесов, уничтожение коренного населения, стирание существующих законов и религий, скрытой и явное разрушение социальных групп и наций, равно как революции и вооруженные действия. Не имеет большого значения, кто победит, а кто проиграет – исчезновения и триумф равным образом провозглашают доминацию Труженика. Конфликты многозначны, однозначна постановка вопрсоса. Хаотическое насилие бунта несет в себе также строгие критерии будущей легитимности».

На этом фоне он и настаивает на том, что различие между механическим и органическим миром есть знак слабости, раскрывающий фантазийную структуру политической проекции. Это отрицание человека. «Гештальт» Труженика позволяет заглянуть по ту сторону проектирования и рассеять различение ценностей. Наконец-то роль человека понята как посредничество, медиация – а не ограниченная сроком, терминальная функция. Тем не менее, человек и дальше будет раболепствовать перед техническим проектом – пока сама система не подойдет к концу. Юнгер указывает на то, что конец определится тогда, когда национальная демократия станет единственной и универсальной организационной формой для всех народов. Она станет инструментом добровольной сдачи себя доминации Мирового Государства. В таком обществе масса будет эквивалентной сумме составляющих ее индивидов. И тогда придет время того одного, кто должен будет действовать.

Без сомнения, «Der Arbeiter» оставляет нас наедине с неразрешенными конфликтами и несводимыми оппозициями. Воистину, очерчивание контуров нигилизма завершено. Несмотря на настойчивое ожидание грядущей переоценки ценностей и сверхчеловека, искомая форма бытия тогда еще даже не высветилась на горизонте. Предсказанная катастрофа должна была свершиться с тем, чтобы жестокие события середины нашего столетия заставили Юнгера вновь вернуться к теме его жизни. Своим «Над мраморным обрывом» он повязал себя против фатального порока, укорененного в диктатуре. Заговор с целью убийства Гитлера оказался историческим моментом, который не мог обойти Юнгера стороной, и тем не менее в нем содержался еще один, очередной парадокс: при том, что вина его была доказано Гестапо, за счет своего прошлого героизма как солдата он получил право на жизнь от того самого диктатора, на убийство которого он покушался. Противоречия того времени были пережиты им максимально глубоко.

Свою личную мучительную жизнь он выразил лишь в интимных дневниках, датированных периодом с 1939 по 1948 год. В 1949г. вышел роман «Гелиополис» - миф, несущий в своем нарративе модель каждого типа политической тирании: диктатуры, элитизма и демократии. Стержневым «месседжем», однако, остается акт восстания, надежды и нового начала. «Гелиополис» - для некоторых, наиболее соверешенной произведение Юнгера – рассказ о величественном городе дворцов, старинных кварталов, замков и портов. Технология стала там магической силой, как мы наблюдаем то и сегодня. Каждый носит с собой «коммуникационный терминал», связывающий его с кем-то еще и с центральной властью. Им может служить удостоверение личности, паспорт, чековая книжка, газета, программа, энциклопедия, пропуск в архив… Город пребывает в перманентном кризисе, вызванном коллапсом мировой империи. Терзаемый взрывами и поджогами, он истощен выпавшим на его долю разрушением. Старые рыцарские ценности сметены напрочь. Бал правят анархия и террор. Власть в городе делят судья и проконсул. Судья правит посредством террора и лженауки; бюрократия, пытки, пропаганда, полиция – вот инструменты его контроля. Власть проконсула основывается на армии, она консервативна и элитична, но совершенно неподвержена каким-либо чувствам.

Герой романа – боевой офицер Люциус Геер. Через эту фигуру мы видим мир культурных, ангажированных людей, тщетно ищущих способа возродить здравый смысл посреди охваченного насилием города. По вечерам они собираются все вместе и обсуждают смысл существования, подобно герою Элиота, сказавшему: «Эти обломки я скрепил посреди моих останков». Центральный сюжет романа – тема платонического воссоединения друзей-носителей общей культуры, совместно ее обсуждающих. Юнгером прекрасно описан бесконечно трогательный момент, когда на собрании группы один из ее участников, поэт Ортнер, решает рассказать историю своей жизни. Сама по себе история – мифичная, простая и сильная. В этом свете ее можно проинтерпретировать просто как повествование о том, что деньги не могут дать тебе любовь, и что погоня за богатством разрушает сердце – есть ли что-либо проще идеи того, что любовь верной женщины дороже всех сокровищ в мире? Хотя именно подтверждение этой мысли она в себе и несет. Что в действительности раскрывается в этом повествовании (по сути, передающем содержание мифа о Мидасе) – так то, что приобретение богатства с той иллюзией, что оно якобы дает власть, является болезнью, неврозом такой силы, что продолжать подвергаться ему – значит, отрицать жизнь как таковую. Это не моралистический рассказ. Здесь тщательно прорисовывается идея, что одержимость деньгами и их ростом – это не более чем сжигание себя заживо в будничной серости, где стирается сама мысль о реальности смерти.

Жажда денег есть бегство от смерти. Приобретение чего-либо интенсифицирует страх перед временем. Это обесценивание всех ценностей, обреченное на катастрофу. Отрицание Ортнером денежной системы открывает ему путь к женщине и к собственному спасению. Перед нами фаустовское повествование в классических традициях Гете.

То, что главный герой прибегает к повествованию, является частью пробуждения. Можно со всей категоричностью заявить: «Счастье находят по ту сторону исторических процессов и их результатов». Теперь, имея на то очевидное право, позволительно - как бы перечитывая исходную идею, изложенную в «Труженике» - сказать, что «в настоящее время нельзя не признать того, что «техническое», в основной сфере его использования, лежит в самом финале процесса своего развития. Снабжение, потенциальная энергия выходят за рамки потребления. Незаметно technique вступило в третью фазу своего существования. Первой была «титаническая фаза», при ней происходил контроль над миром машин. Второй стала «рациональная фаза», приведшая к совершенной автоматизации. Третья фаза – «магическая»; давая смысл, она наделяет автоматы жизнью. «Техническое» приобрело характер «волшебного», оно возбуждает желание. К ритму добавляется мелодия».

Обнаруживается, что замыкание на своей собственной сути получает характер утверждения жизненного пространства. Пробуждение Люциуса происходит тогда, когда, движимый состраданием, он отворачивается от власти в попытке спасти жизнь пришельца, в котором он увидел мудреца. В моменте встречи лежит освобождающий настрой мифического повествования, ибо тогда, когда внешне всякая свобода, казалось бы, утеряна, внутренне Люциус получает освобождение. Весь во власти беспощадной полиции, окруженный техническим аппаратом контроля, он обретает новый источник могущества в глубинах своего собственного бытия.

В ключевой момент повествования Люциус ритуально принимает психотропный наркотик, не только освобождающий его от страхов, но дающий санкцию на борьбу за право вести людей к социальной и личной свободе. Собственно говоря, данный галлюциноген - не наркотик, но антидот. Открывая себя для себя, он открывает себя для Божественного. В процессе этого человек приобретает такие ценности, которые сами оказываются переоценкой всех ценностей, прекращением состояния порабощения. Освобожденный, Люциус с женой и учеником совершают вояж, готовя воспитание нового качества человеческого существа. На последних страницах книги он открыто говорит о поиске той высшей неудовлетворенности, которая пробудит в мужчинах и женщинах страсть к свободе. Он заявляет: «Игра должна исчерпать все свои возможности. Лишь затем можно замахнуться на невозможное. Мы ищем тех, кто сгинул в стратосфере. Мы поддерживаем Заратуштру, объявившего, что человек должен быть преодолен сверхчеловеком. Мы не видим моральных обязательств – лишь историческую необходимость. Следующей стадией станет преодоление сверхчеловека. Он разобьется о человеческое – из этого столкновения родится сверхсила».

Люциус отправляется в звездный вояж. Отныне он, как ему сказано, обладает экзистенциальным паспортом – он свободен. Последние страницы «Гелиополиса» написаны наиболее красиво и возвышено в духовном плане. Если бы автор написал только их – этого уже было бы достаточно, чтобы навеки водрузить его на трон величайшего мудреца и креативного писателя столетия, но это еще не все. Два года спустя он производит на свет нечто, что должно считать пиком его творчества – замечательный «Der Waldgang». Я не могу представить более сильного интеллектуально произведения, написанного для молодых, двадцатилетних мужчин и женщин, в котором они могут найти свою собственную цену и смысл, путь – не только к само-трансформации, но к перемене человеческих условий на сей скорбной планете. Оно может быть названо «Книгой Люциуса» - героя «Гелиополиса».

В книге заявлено: «Нам нужна новая концепция свободы». Определяя государственную систему через метафору лодки – и не просто какого-то судна, но, воистину, масштаба «Титаника» - автор настаивает на том, что первым вопросом существования является «Возможно ли оставаться на борту лодки и сохранять независимость в принятии решений?» Ключевым «гештальтом» в «Der Waldgang» выводится уходящий в лес – здесь это не романтический или литературный образ, «лес» определяется во вневременных категориях. Это – внутренняя зона, в которой осуществляется сознательный разрыв с чудовищностью лжи банальной – но и магической – реальности общественного договора. Здесь перед нами не форма анархии, противопоставленная механическому миру. «Человек слишком глубоко повязан на своей собственной конструкции. Он продает себя за бесценок и утрачивает баланс. Он движется к катастрофе, великим испытаниям и страданиям. Он заставляет себя очутиться там, откуда нет выхода, откуда есть лишь падение – и вместе с тем, как ни странно, именно здесь, отверженный, проклятый, загнанный, он встречается один на один со своей вечной, неделимой субстанцией. Он обнажает фикцию времени и духа, познавая себя во всем своем моуществе».

Теперь Юнгер воинствующе призывает бороться за свободу. «Не за ту свободу, где нужно протестовать или уходить в изгнание, но за свободу, завязанной на борьбе». Новый тип мужчин и женщин, не волей случая, но путем сознательного выбора выбравших сторону здоровых, независимых от неврозов порабощенных масс (с их болезненными кошмарами и упованиями на медицину государства) людьми. «Der Waldgang» - это «конкретный индивид, действующий в конкретном случае. Ему не нужны ни теории, ни законы, созданные партийными боссами для того, чтобы знать, где находится «правда». Все становится простым, если внутри остается некая чистота. Мы видели, что величайшей загадкой Леса оказывается эта встреча с самим собой, с неизменяемым ядром своей самости». И далее следующее великое признание: «Реальная проблема – в том, что подавляющее большинство не желает свободы, ибо она их пугает. Чтобы стать свободным, надо быть свободным: свобода – это существование». Решить этот вопрос – прерогатива тех сфер, где правит бал истина. «Freiheit ist Existenz» - свобода это существование: что означает, что не может быть подчинения ничему, кроме Божественного. Это называется Исламом – но то уже тема для совсем другого разговора…